Гравилёт 'Цесаревич' - Страница 2

- Боже, какие цветы! - воскликнула Стася и кинулась с площадки вниз по отлогому склону; и длинное белое платье невесомым облаком заклокотало позади нее, словно она вздымала в беге пух миллионов одуванчиков. Изорвет по колючкам модную тряпку, подумал я, здесь не польские бархатные луговины... Но в слух не сказал, конечно.

- Серна, - ведя за нею взглядом, проговорил Ираклий - то ли с иронией, то ли с восхищением. Скорее всего, и с тем, и с другим.

Разумеется, зацепилась. Ее дернуло так, что едва не упала. Но уже мгновением позже любой сказал бы, что она остановилась именно там, где хотела.

- Признайтесь, Станислава Соломоновна, - крикнул Ираклий, - в вас течет и капля грузинской крови!

Она повернулась к нам - едва не по пояс в жесткой траве и полыхающих цветах.

- Во мне столько всего намешано - не упомнить, - голос звенел. - Но родилась я в Варшаве. И вполне горжусь этим!

- Действительно, - подал голос я. - И носик такой... с горбинкой.

- Обычный еврейский шнобель, - отрезала она и отвернулась, сверкая, как снежная, посреди горячей радужной пены подставленного солнцу склона.

- Ядовиток тут нет каких-нибудь? - спросил я, стараясь не выдавать голосом беспокойства. Ираклий искоса стрельнул на меня коричневым взглядом и принялся перечислять:

- Кобры, тарантулы, каракурты...

- Понял, - вздохнул я.

Некоторое время мы молчали. День раскаленно дышал, посвистывал ветер. Ираклий достал сигареты, протянул мне.

- Спасибо, на отдыхе я не курю.

- Я помню. Просто мне показалось, что сейчас тебе захочется, - он вытряхнул длинную, с золотым ободком у фильтра, "Мтквари". Ухватив ее губами, пощелкал зажигалкой. Жаркий ветер сбивал пламя. Нет, занялось.

- От чего мы действительно можем кровью истечь, - сказал я, - так это от порывистости.

- Это как?

- Я и сам толком не понимаю. Навалиться всем миром, достичь быстренько и почить на лаврах. Только у нас могла возникнуть поговорка "Сделай дело - гуляй смело". Ведь дело, если это действительно дело, занятие, а не кратковременный подвиг, сделать невозможно, оно длится и длится. Так нет же!

Ираклий с сомнением покачал головой.

- Нет-нет. Даже язык это фиксирует. Возьми их "миллионер" и наше "миллионщик". Миллионер - это, судя по окончанию, тот, кто делает миллионы, тот, кто делает что-то с миллионами. А миллионщик - это тот, у кого миллионы есть, и все. В центре внимания - не деятельность, а достигнутое неподвижное наличие.

Ираклий затянулся, задумчиво щурясь на восьмигранный барабан храма. Казалось, барабан плавится в золотом огне. Стряхивая пепел, легонько побил средним пальцем по сигарете. Вновь покачал головой.

- Во-первых, мы говорили о российской культуре, а ты говоришь о русском национальном характере. Уже подмена. А во-вторых, от чего характер действительно может истечь кровью - так это, прости, от какой-то упоенной страсти к самобичеванию. Даже поводы придумываете, как нарочно, хотя они не выдерживают никакой критики. Если следовать твоей логике - можно подумать, что "погонщик" - это тот, у кого есть погоны на плечах, - он легонько хлопнул меня по плечу, обтянутому безрукавкой, - а отнюдь не тот, кто скотину гонит.

- Уел, - сказал я, помолчав. - Тут ты меня уел. И где! В стихии моего языка!

- Свой язык слишком привычен. Бог знает, что можно придумать, если комплекс заедает. Со стороны виднее, - он опять затянулся и опять искоса взглянул на меня, на этот раз настороженно: не обидел ли. - Хотя что значит со стороны... Одной ногой со стороны, другой - изнутри. Как многие в этой стране.

Теперь уже я коснулся ладонью его плеча.

- Послушай, Ираклий. Вон те горы...

- Слева?

- Да, те, куда Тифлисский туннель уходит...

- Послушай, Александр, - в тон мне проговорил он. - Когда царь Вахтанг Горгасал, утомившись на охоте, спешился у незнакомого источника и решил умыть лицо, он опустил в воду руки и удивленно воскликнул "Тбили"! "Теплая"! Отсюда и пошло название города. Запомни, пожалуйста.

- Прости. Хорошо, но почему ты мне пеняешь, а в Петербурге и где угодно слышишь по десять раз на дню "Тифлис" и - ни звука?

Он бросил окурок и тщательно вбил его каблуком в сухую землю, чтобы и следа его не осталось.

- Потому что чужие его пусть хоть Пном-Пнем называют. Ты же не чужой. Понял?

- Понял.

- Будешь еще говорить "Тифлис"?

- Амазе лапаракиц ки ар шеидзлеба!

- И речи быть не может... - машинально перевел он; у него сделался такой оторопелый вид, что я засмеялся.

- Ба! Ты что, дорогой, грузинский учишь? И произношение как поставил!

- Увы, обрывки только, - признался я. - Разговорник полистал перед отлетом. А было бы время да способности - все языки бы выучил, честное слово. Приезжай хоть в Ревель, хоть в Верный - и себе приятно, и людям уважение. Но...

- Лопнет твоя головушка от такого размаха, - ухмыльнулся Ираклий. Вот действительно русский характер. Уж если языки - то все сразу. А если не все - то ни одного. В лучшем случае - от каждого по фразе. Имперская твоя душа... Побереги себя.

- Дидад гмадлобт [Большое спасибо (груз.)].

- Не стоит благодарности.

- Я вот что хотел спросить. В те горы как - погулять можно пойти? Тропки есть? Или там слишком круто?

Ираклий нетерпеливо перевел взгляд на Стасю. Она была уже в шагах пятидесяти.

- Да-да, я ее имею в виду.

- Ну, Станислава Соломоновна-то, я вижу, везде пройдет, - он отступил от меня на шаг и с аффектированным скепсисом оглядел с головы до ног. Я улыбнулся.

- Обижаешь, друг Ираклий. Конечно, после тридцати я несколько расплылся, но в юные лета хаживал и по зеркалу Ушбы, и на пик Коммунизма.

- О, ну конечно! Как я мог забыть! Чтобы правоверный коммунист не совершил восхождения на свою Фудзияму!